— Тогда… сдохнем… оба. Иди делай… Если что, свалишь на меня.
По мерцанию и колебанию стен Марат попытался угадать модель и год рождения биома, но не успел: стена набухла, лопнула, потекла мутной лимфой, и в карман ввалился долговязый дядька с крепкими ладонями фермера-колониста.
Легендарный вор издал тяжелый неприятный звук, гибрид стона и рычания, выражавший досаду, усталость, презрение — и одновременно веселье.
Листья кривых деревьев горели хорошо, но быстро. Впрочем, воины не стали жарить мясо, поели сырое и тут же уснули. Хохотун остался на страже в очередь с Муугу. С каждым новым днем Марату всё больше нравились его генералы: оба понимали, что сильному всегда достается двойная нагрузка, засыпали последними, просыпались раньше всех, и дисциплина в отряде поддерживалась на уровне, весьма достойном для каменного века. Более того, маленький ухмыльчивый Муугу вел себя солиднее и правильнее своего широкоплечего партнера, и вместе они составляли гармоничную пару: огромный Хохотун раздавал тумаки и приказывал, вращая глазами, тогда как резкий бесшумный Муугу отдавал распоряжения едва не шепотом, зато выразительно поигрывал обсидиановым тесачком, и его вечной улыбки боялись и воины, и рабы, и даже сам Хохотун.
Десять часов забытья пошли ему на пользу: лицо приобрело обычный багровый цвет, глаза блестели. Восстановилась даже подвижность верхних позвонков: теперь Жилец мог поворачивать голову и даже слегка отрывать затылок от изголовья; выглядел он при этом немного комично: от ступней до шеи спеленутый розово-серой плотью утробы.
— Сотни заслуг? — переспросил Марат. — Этот, как его… Торговец шкурами…