— Насколько я слышал, — заметил он, пропустив мимо ушей упоминание о безопасности честных кельнцев, — Шлаг в последнее время частенько этой самой учебой пренебрегал. Или мне сказали неправду?
— Ну, а если так, Гессе, — предположил тот. — Ты припрешь его к стенке, и он тебе расскажет, положим, что Шлаг подался в эту чертовщину, прости Господи, чтобы «найти истину, каковой не осталось в проповедях священства и деяниях монархов», как это бывает в девяноста случаях из ста, или, вариант — «которую скрывают от народа»; я сам такое слышу полвека свей службы. И что дальше?
— Почему это «не могу»? Имею полное право — и на дыбу, и в колодки, и куда сочту нужным, вплоть до помоста!
— Напротив, — возразил он с приветливой улыбкой, выходя следом за сослуживцем в знобкие апрельские сумерки. — Отдал мне вас с Густавом на посылки; credo — чтоб вы, наконец, занялись делом.
— Влюбиться? Да. Вероятно, это и произошло, — согласился он спокойно. — Вероятно, именно потому все и протекало так тяжело; она лишь подлила масла в огонь. Воспламенила уже горящее. Подхлестнула лошадь в галопе. Однако дела это не меняет… Ну, что, Густав, как ты себе это мыслишь — «всыпать плетей» родственнице герцога и князь-епископа?
— Я помню, — ниспавшим голосом подтвердил подопечный. — У тебя снова заболела голова, ты посерел, как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили…