— Нет. — Курт шагнул вперед, выдернув из-за воротника цепочку медальона, опасаясь, что вот-вот задрожит рука. — Вам я отказать не смогу.
— Я надеюсь, ты не из тех человеколюбов, что призывают исключить допрос крайней степени всецело?
— О чем он говорит? — спросил Курт напряженно; она молча поджала губы, и фон Аусхазен тяжело, с показательным сочувствием, вздохнул.
Он что-то сказал или прошептал… или… Я не знаю, как это объяснить. Он что-то сделал. И разносчик упал замертво — прямо там, где стоял. После этого я, само собою, оставил все сомнения; чего бы он ни желал, а такой человек, согласитесь, способен заставить себя выслушать. Потом, когда мы уединились в моих покоях, он… Не знаю, что это было, иллюзия или… Он что-то сделал с моим рассудком.
— Это не признание, — предупредила Маргарет, с заметным усилием отняв от него руки и сложив их на коленях; голос звучал неуверенно и тускло. — Мои слова сейчас — не признание.
— На пол оружие, руки на виду! — повторил голос Гвидо Сфорца — громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра…