— Но я пока еще не согласился, — сказал я.
— Стоит-стоит, — говорю я. — Мало ли что могло произойти. Надо выяснить. Думаю, это все-таки Черный удавился. Он был не в себе последнее время. Какой-то пасмурный.
«Будь осторожен. Я есмь Кусливая Собака».
Только увидев его, я понял: это то самое, о чем я просил. На стене было написано: «Привет всем выкидышам, недоноскам и переноскам… Всем уроненным, зашибленным и недолетевшим! Привет вам, „дети стеблей“!» Я умел читать, хотя живущие в материнском доме и утверждали обратное. И вошел, веря, что моя молитва была услышана. Вошел и стал Македонским, оставив позади Ангела и Дебила, обоих раз и навсегда, потому что «… если хочешь остаться с нами, то никогда — слышишь? — никогда никаких чудес, ни плохих, ни хороших, ни средних». Я сказал «да», и под пристальным взглядом зеленых глаз стал Македонским, чужой тенью и чужими руками. И я старался, очень старался, хотя сказать «да» просто, намного проще, чем все время об этом помнить. Серые стены Дома в говорящих буквах и «…не надоело тебе в рабстве, конопатый?» Но нет, не надоело, совсем нет, ведь это не рабство — и вообще кто из вас знает, что такое рабство? Вы знаете лишь слово и представляете негра на хлопковых плантациях — дядю Тома или дядю Сэма, а слышали ли вы о тех, с бритыми головами, которых водили за невидимые кольца в носах? Или о ручном, бескрылом ангеле на цепи… Знакомы ли вам лимонные рассветы с ритуальными песнопениями и чудо взорвавшегося Ящика-пророка, замолчавшего навек, и кота, решившего обрести свободу — малое чудо в божьем коробе чудес, — я не заколдовывал его, нет, что бы ни говорили, это было просто чудо, подаренное ему не мной, но через меня…
— Имеешь в виду, попугать? Они бы все равно не поверили.
— Не знаю никаких объявлений, — отрезал Кролик, возвращаясь в свой загончик. — Давай, выметайся отсюда.