Откинувшись назад, Маевский, оскалившись в горячке боя не хуже кентавра, вырвал обойму из скорострела, швырнул ее на пол, выхватил из сумки новую.
А слева, у самой стены, сидел человек, по-турецки поджав под себя ноги. Самый обычный человек, разве что абсолютно голый, крупного телосложения, широкоплечий, с неприятным лицом: крючковатый нос, голый череп, оттопыренные уши, круглые, совсем не человеческие. Поручику отчего-то почудилось в нем нечто, странно знакомое…
— Ну вот, обошлось, — отчеканила девушка почти не дрогнувшим голосом. — Пойдемте попробуем…
— Только разверните зеркало так, чтобы его видел и наш друг, — с улыбочкой сказал Шорна. — Он всерьез опасается, что вы прочтете его мысли.
Они пребывали уже примерно на полпути к городу. Давно остались позади голые скальные отроги, тянувшиеся внизу горы были гораздо ниже, покрытые густыми лесами, а ущелья и долины зеленели свежей травой.
— Я, признаться, толком не понял, — сказал Маевский, старательно наполняя свой бокал. — Как-то так вот… — он несколько раз коснулся пальцами лба, выбрасывая потом руку на всю длину. — На манер ясновидящих, посредством обмена мыслями и чувствами… Уж такие они стали закадычные друзья, не разлей вода… Представляете? Хороший здесь народ, такой непосредственный… Представьте, что бы началось, начни наследник-цесаревич рассказывать всем и каждому, что он мысленно беседует с серной в Гатчинском парке? Эскулапов бы кликнули. А здесь ничего, философски относятся… В общем, сегодня… то есть, конечно, вчера мамонтеночка ему вдруг заявляет, что должна попрощаться, потому что все они куда-то уходят, очень далеко и навсегда…