Потом ему представилось, что он сейчас не человек, а какой-то исполинский камень, грубых, неправильных очертаний, ничего общего не имеющих с рукотворностью. Он и был этим камнем — и, хотя камни безусловно сознания и разума лишены, этот словно бы переживал массу разнообразнейших чувств, и все до единого чувства представали неприглядными, отталкивающими, мерзкими — гаденькое злорадство, лютая месть, доставлявшая прямо-таки физическое наслаждение, подленькое сладострастие, от которого подступала тошнота к горлу. И злоба, злоба, злоба, не имевшая пределов, какая-то нечеловеческая. В распространявшемся далеко вокруг, словно запах от залежавшейся падали, ореоле он двигался в черной пустоте, среди бесчисленных звезд, прямехонько к увитому белыми полосами диску — и в очертаниях иных темных пятен вдруг стало усматриваться что-то крайне знакомое, но он не понимал что. Неотвратимость бесшумного полета, невидимое облако омерзительных чувств парализовали ум и волю, он словно бы бился, скованный мраком, пытаясь выбросить себя из этого ужаса, — и не получалось никак…