— Ладно, Витя, делать больше нечего. Что про засаду скажешь?
В джунглях жарко и сыро. И душно. Роскошными игрушками порхают здоровенные бабочки и попугаи. Немного странно, что и бабочки, и попугаи практически одинаковы по размерам. Но смотрятся они на сочном зеленом фоне листьев, листочков и листов — и листищ — роскошными пятнами, очень гармоничными, что часто бывает в природе, когда плохо сочетающиеся на холсте или бумаге цвета легко уживаются в оперении попугая или раскраске насекомых… Солнце бьет в глаза и пятнает тенями зеленое буйство вокруг.
Зато глаз ухватывает то, что мне привычнее видеть — размашистые потеки бурой, засохшей уже несколько дней тому назад, крови на покрашенных белой краской стенках, рваный мужской полуботинок, драные цветастые тряпки в подсохшем кровавом киселе, покрываюшем пол БТР (Николаич как раз тоскливо смотрит на подошву своего берца, только что выдернутую из этого киселя с ясно слышимым хлюпом.), какие-то ярко-белые осколки костей, и конечно же — здоровенную желтовато-синюшную тушу впереди — там, где сидения водителя и командира.
— Это не мы шили, мужики помогали — ляпаю я и, уже не договорив, понимаю как по-детски это звучит и вообще некрасиво — перед младшим братцем оправдываться.
— Истинно, истинно говорю вам, чада мои — отверзши уста свои на шаурму совершают человецы смертный грех!
— Непонятно. Но людей больше, чем четверо. Скорее — дюжина.