Тогда ей было шестнадцать, а ему двадцать три, полжизни прошло с тех пор, и единственное, что в ней было постоянным и неизменным, — это она, с ее готовностью мчаться к нему, слушать его, жалеть его, запекать ему форель, вникать в его нравоучения, хвастаться перед ним повышением и кольцом с Бахрейна.
Голубые загогулины плясали у нее в глазах, никак не складывались, клочья обивки мешали разобрать.
— У меня нет двухметрового меча под подкладкой, — признался Данилов с сожалением, — но у меня есть блокнот и ручка.
— Ты… очень расстроился, — спросила она, помолчав немного, — или ничего?
Данилов дополз почти до стены, когда разглядел в осколках что-то желтое, блестевшее не режущим стекольным блеском, а мягким, как будто масляным.
Шубу дарить неинтересно. Бриллианты у нее есть. В картинах он ничего не понимает.