Кестель буквально рухнул в кресло, уронил голову на руки.
Ольга, фигурально выражаясь, шла словно в потемках, будто вспоминая забытый сон. Плавным жестом отвела руки от груди, раскинув их в стороны, — и стоявшее рядом кресло, больно задев ее бок ножкой, взмыло, перевернулось спинкой вниз, словно на невидимой веревке, стало подниматься к потолку, где вот-вот должно было войти в роковое соприкосновение с хрустальной люстрой…
Татьяна охотно согласилась — и всю дорогу до поляны, где оставили лошадей, тараторила без умолку, выдвигая разнообразные предположения касательно усмотренного в решете суженого (по какому ведомству он может служить, где суждено встретиться, и такой ли он в жизни, каким привиделся). Это ее так увлекло, что она совсем не замечала Ольгиного молчания.
— Ну кто ж думал… Ни иконы, ни крестика, а как молиться, я, чай, и запамятовала вовсе… Душа моя, сделай милость — не откладывая, раздобудь мне…
Ольга хотела повернуть к себе домой, но вдруг остановилась в воздухе, приняв вертикальное положение стоящего человека.
— Давай работу, хозяйка! Изнываем без работы, измаялись, невмочь нам прохлаждаться. Сильвестр Фомич, бывало, уж знал, как своих верных слуг занять, чтоб, значит, никакой лености и в помине…