И вот тут таится главное. Ведь я — Глава. Ее Глава. Ее часть — и Переплет бьет по мне за поступки других людей: по утрам у меня кружится голова, и виски сводит нестерпимой болью… Переплет бьет по мне, по части целого…
Я стоял на коленях и молотил кулаками об пол, потому что боль в разбитых костяшках была почти приятна, потому что она отвлекла меня от воспоминаний о той ушедшей боли, а память то возвращала, то отдаляла ее…
Инге пришло на ум слово «супоросая» — хотя она не помнила точно, то ли это хрюшка перед родами, то ли после. Судя по брюху королевы свинарника, предпочтительнее было первое.
Паутина вцепилась в нас, не давая двинуться, вдохнуть, и я мог лишь смотреть, ожидая того мига, когда нити оживут и марионетки беспомощно задергаются; смотреть и слушать Талькин звенящий голос…
Глава хохотал. Он хрюкал, приседал в изнеможении, хватаясь за живот и клокоча горлом; слезы текли по его лицу, смывая личину Главы, презрительно-величественный грим, и это покрасневшее, смеющееся лицо было так хорошо знакомо Баксу, что тот сначала сдержанно булькнул, а потом не удержался и зашелся тем же громоподобным и неудержимым смехом.
С криком метнулся вперед Талька, споткнулся о недвижного Бакса и рухнул всем телом на землю, хватая отца за руку с самоубийственным серпом и понимая, что — поздно.