— Да я точно не знаю, но вроде он сказал, что намерен двинуться на Север. У него есть приятель-янки в Нью-Йорке, и тот написал ему, что там можно устроиться на работу в банк.
— Ретт, не надо так говорить. Ну, что мне вам сказать, чтобы вы поняли. Я ведь уже говорила, что мне очень жаль и что я…
Он говорил медленно, с трудом произнося слова, точно ему было больно, точно он как бы издали с грустью смотрел на картину, которую сам нарисовал. Скарлетт с презрением отнеслась бы к такой исповеди со стороны кого угодно другого, усмотрев в этом проявление нарочитой скромности и желание услышать похвалу. Но Эшли, очевидно, действительно так думал, и во взгляде его было что-то такое, чего она не могла понять, — не трусость и не сожаление, а покорность силе, неизбежной и всесокрушающей. Зимний ветер холодом хлестнул ее по мокрым ногам, и она вздрогнула — впрочем, не столько от холода, сколько от страха, вызванного его словами и леденившего ей душу.
— О господи! Уж конечно, не я, душенька! — рассмеялась женщина из Мэна. — Да я в жизни не видела ни одного ниггера, пока в прошлом месяце не приехала сюда, на Юг, и нисколько не огорчусь, если никогда больше не увижу. У меня от них мурашки по коже бегут. В жизни ни одному из них не доверю…
Скарлетт никогда не забудет, как однажды, приехав к Мелани, чтобы забрать Уэйда, она шла по дорожке и вдруг услышала клич повстанцев, очень точно воспроизведенный ее сыном — тем самым Уэйдом, который дома был всегда тише мышки. А вслед за Криком Уэйда раздался пронзительный тоненький взвизг Бо. Войдя в гостиную, она обнаружила, что эти двое, вооружившись деревянными мечами, атакуют диван. Оба мгновенно умолкли, а из-за дивана поднялась Мелани, смеясь и подбирая рассыпанные шпильки, которыми она пыталась заколоть свои непослушные кудри.