И сейчас эти женщины смотрели на Мелани, и в глазах их был вопрос: «Зачем ты снова бередишь наши раны? Они никогда не заживут: ведь мы не знаем, где лежат наши близкие».
— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Хорошо, скажу. Я люблю тебя. — Он резко наклонился к ней; в его лице появилось такое исступление, что она невольно прижалась к ограде. — Да, я люблю тебя, люблю твою храбрость и твое упрямство, твою пылкость и твою безграничную беспринципность. Сильно ли я тебя люблю? Так люблю, что минуту назад чуть не попрал законы гостеприимства, чуть не забыл, что в этом доме приютили меня и мою семью и что у меня есть жена, лучше которой не может быть на свете.., я готов был овладеть тобой прямо здесь, в грязи, как последний…
И он пошел прочь враскачку сквозь толпу штукатуров, плотников и подносчиков кирпича, а Скарлетт, глядя ему вслед, почувствовала, что у нее словно гора свалилась с плеч, и сразу повеселела. Да, Джонни именно тот, кто ей нужен. Крутой, жесткий, без глупостей. «Ирландский голодранец, решивший выбиться в люди», — презрительно сказал про него Франк, но как раз поэтому Скарлетт и оценила Джонни. Она знала, что ирландец, решивший чего-то в жизни достичь, — человек нужный, независимо от его личных качеств. Да к тому же Джонни знал цену деньгам, и это сближало ее с ним гораздо больше, чем с людьми ее круга.
— Эшли и сам может за себя постоять — без вас, защитников, — спокойно заявил дедушка. — А говорил он сейчас, как самый настоящий подлипала. Подчиниться им — черта с два! Прошу прощения, Скарлетт.
— О да, сэр! Я знал, что вы воевали. Я знал, что вы не трус, как они говорят. Вот только.., почему вы не воевали вместе с отцами других мальчиков?