Он небрежно кивнул капитану и, взяв Скарлетт за локоть, втолкнул в грязную канцелярию. Комната эта не сохранилась в памяти Скарлетт, она запомнила лишь, что там было тесно, темно, отнюдь не тепло, на ободранных стенах висели какие-то написанные от руки бумаги, а стулья обтянуты невыделанной воловьей кожей.
— О, — немного растерявшись, выдохнула она, — как это вы так скоро узнали про мою команду?
— Индия ревновала меня к тебе, потому что тебя, дорогая, я всегда любила больше. Но она теперь никогда не переступит порога этого дома, моей же ноги не будет в том доме, где принимают ее. Эшли полностью согласен со мной, правда, то, что родная сестра сказала такое, чуть не разбило ему сердце…
Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она, задохнувшись, умолкла.
Она увидела все те же темные любящие глаза, сейчас запавшие и уже затуманенные смертью, все тот же нежный рот, устало боровшийся за каждый вздох. В лице Мелани не было ни упрека, ни обвинения, ни страха — лишь тревога, что она не сумеет найти в себе силы, чтобы произнести нужные слова.
Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от кадрили, Скарлетт спрашивала себя: преследуют ли их, как ее, мысли о погибших возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих из рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конечно, преследуют! Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть хуже, чем своей собственной. Их утраты были ее утратами, их тяготы — ее тяготами, их проблемы — те же, что и у нее. Только воспринимали они все иначе. Лица, которые она видела сейчас перед собой, не были лицами — это были маски, отлично выполненные маски, которые не будут сняты никогда.