— Значит, прибыли, наконец, — сказал он. Она еще не успела ничего сказать, а Эшли уже шагнул к закрытой двери.
Глядя на Эшли — оборванного, с топором в руке, Скарлетт почувствовала, как сердце у нее защемило от любви к нему и ярости на то, что все так складывается. Просто невыносимо было видеть некогда беспечного, безукоризненно элегантного Эшли за тяжелой работой, в рубашке с чужого плеча. Руки его не созданы для физического труда, а тело — для грубой одежды; он должен ходить в шелковистом льне и тонком сукне. Бог предназначил ему жить в большом доме, беседовать с приятными людьми, играть на рояле, писать стихи, такие красивые, хоть и непонятные.
Скарлетт откинулась в кресле и расстегнула две верхних пуговки узкого корсажа. В высоком холле было прохладно и темно, легкий сквознячок, гулявший по дому, казался таким освежающим после солнцепека. Она посмотрела через холл в гостиную, где недавно лежал в гробу Джералд, и, стремясь прогнать мысли о нем, перевела взгляд вверх, на портрет бабушки Робийяр, висевший над камином. Этот поцарапанный штыком портрет, на котором была изображена женщина с высоко взбитой прической, полуобнаженной грудью и холодным дерзким выражением лица, всегда поднимал дух Скарлетт.
— Ох, Мамушка, ну, какое это имеет значение — сейчас.
Но не может она отпустить его из Джорджии. На крайний случай она заставит Франка дать ему работу в лавке — пусть рассчитает мальчишку, который стоит у него сейчас за прилавком. Но нет, не должен Эшли стоять за прилавком, как не должен идти за плугом.