Разве мог угнаться за ними бедный Евгений, затесавшийся, как орловская ломовая лошадь, в табун чистокровных арабских скакунов!
— Игорь Владимирович, это было давно. Я, правда, не помню. Кроме того, к выстрелу Арнольд Иванович отношения не имеет. Он умер десятого февраля. Почему вы меня о нем спрашиваете?
Она будет жить только одной секундой — вот этой самой, в которой Потапов жарит на ее плите свои антрекоты, ставит перед ней стеклянную мисочку с малиной — парадную, “гостевую”, вытащенную из комнатного серванта, он не знает, что она парадная, и уже во второй раз дает в ней Марусе ягоды. И еще она будет вспоминать, как он ее поцеловал, когда вошел. Как будто так и надо. Как будто он делал это всегда.
— Если вы будете мне хамить, — сказал Никоненко лениво и вытянул длинные ноги так, что ботинки оказались прямо под носом у доктора Сидорина, — я вас упеку на трое суток.
— У них не руки, а лапы, — объяснил Сидорин, намыливая под краном пухлые ладошки в еще оставшихся младенческих перетяжках, — они их не моют. Лапы у них чистые, потому что на Северном полюсе всегда снег.
Хорошо бы с ним поговорить, все-таки много лет подряд он списывал у нее литературу, а она у него — алгебру и английский. Английский Потапову давался так легко, как никому из их класса, а Марусе в самых кошмарных снах до сих пор снились эти проклятые времена “паст перфект” и “герундий”.