Я шагал в ряду крайним справа, и мне хорошо были видны и тротуары, и улицы, и дома. Прошлое уходило, уходило от меня с каждым моим шагом. Я понимал, что могу и не вернуться, и невольно с прощальной зоркостью вглядывался в окна, в лица прохожих — во все, что уплывало, уплывало, уплывало, может быть, навсегда, навсегда, навсегда. Колонна шагала без оркестра и песен. Провожающих не было. Нас провожал сам город.
— Мы оба вполне могли бы познакомиться с симпатичными девушками там, на Большом. Нам бы только с тобой одеться пошикарнее. Пальтуганы у нас — так себе, а шкары — узковатые. Давно пора нам носить оксфорды.
Домой мы с Костей вернулись под утро. Вся квартира спала. Не спала только тетя Ыра — она очень рано уходила на работу. Нового года она не праздновала — вернее, ее Новый год должен был наступить через тринадцать дней. Услышав, что мы вернулись, она постучалась к нам в комнату. В руке она держала что-то цилиндрическое, завернутое в газету.
— Кто ждет? — спросил я, догоняя длинноногого Малютку.
Я стал рассказывать, как это произошло. Я знал: Косте можно доверять все. Чужая беда его никогда не радовала и не утешала, даже в дни, когда ему самому приходилось плохо. Он слушал внимательно и огорченно, уставясь на меня своим единственным зрячим глазом. Потом закурил «Ракету», начал ходить по комнате.
Гроб с телом Григория стоял возле вырытой могилы. Четыре военных — три бойца и один ефрейтор, с треугольничком на отворотах шинели, — несли около гроба почетный караул. Вокруг них, переминаясь, потопывая мерзнущими ногами, толпились ребята. Девушки плакали. Гришка лежал в гимнастерке, лицо у него было насквозь промерзшее. Казалось, он умер не от ранения, а просто от холода, и если внести его в теплое жилье, то он еще, может, и воскреснет. И могила тоже была холодная, — почва глубоко промерзла в ту зиму. Земля в могиле поблескивала ледяными прожилками, и только на дне этой продолговатой ямы чувствовалось проступающее подземное тепло — там лежал серый суглинок, похожий на влажный пепел.