Столик, на удивление, я нашел с первого взгляда. Вообще-то мне по чину положено из самых невнятных описаний выцеживать смысл, но тут и выцеживать ничего не пришлось. Проблемы начались на втором взгляде.
Та-ак, все ясно. Славянский шкафчик, косая сажень в морде, поглядел из-под потолка на хрупкую девочку и вежливо попросил ее отойти в сторону, потому как он, дескать, сильно спешит покинуть наши негостеприимные своды. А девочка отчего-то взяла и обиделась. В результате шкафчик резко поменял свою половую ориентацию – не так, как вы подумали, а просто голова его очутилась на полу, а ноги где-то в районе потолка. Интересно, долго он так простоит, прислоненный… нет, недолго.
Вопль серкелуина больше походил на крик раненного зверя, чем на звук, могущий быть изданным разумным существом. Длился он достаточно долго, чтобы я успел пожалеть о том, что нахожусь одну с эльфом сторону поставленной Максом «завесы молчания». Наконец крик оборвался, и пленник принялся с хрипом втягивать воздух в опустошенные легкие.
Выдав эту сентенцию, мой товарищ на следующие две минуты утратил к пленнику всякий интерес, полностью сосредоточившись на методичной сортировке разложенных на поддоне швейных иголок, от прошивочных длиной чуть не в ладонь, и до похожих на хирургические отделочных. Наблюдавший за ним серкелуин, похоже, уже достиг максимума по части обретения зеленой окраски и теперь отображал нарастающий в нем ужас путем выпучивания глаз – зрелище презабавное донельзя.
– Эльфы склонны к театральным жестам, – объяснил я. – Их теракты – это произведения актуального искусства. Если они решили уничтожить христианский символ, это будет… что-то известное всем. Значительное. Заметное. Неразрывно связанное с орденской эпохой и мнимым угнетением эльфийской культуры.
– Тот самый киллер, который убрал Пятновского, – задумчиво произнес я.