Ну и как я буду объясняться? Проклятие, сколько лет прошло, как я вернулся из-за речки! Почему осталось при мне убеждение, будто приказы – не обсуждаются?
– Кстати, Павел Михайлович, – весело сказал Серов. – Нам, ввиду особых заслуг перед Родиной, не позволят понаблюдать издали за арестом Упыря? Очень хочется сказать этому клыкастому уроду… пару ласковых.
Великаний родич напрочь перегораживал своей необъятной тушей обугленный проем бывших дверей, но даже в оставшуюся свободной щель я сумел различить, что пепел – хвала Господу, самый обычный, черная жирная сажа, а не сухая серая пыль, остающаяся после «огненных шмелей» – и впрямь примерно суточной давности.
Внутри храм оказался неожиданно просторным. Казалось, он наполнен воздухом и светом – дурацкое определение, но именно эти слова родились у меня, когда я поднял глаза, пытаясь разглядеть купол, вознесенный строителями на несколько десятков саженей.
Кот исподлобья оглядел меня, потом, прищурившись, перевел взгляд на хозяина.
Чертов Свет Никитич! Если б он не навесил на меня корюшкинский округ, черта с два повис бы на мне парамоновский труп. Неприглядный, надо сказать, покойничек вышел из господина газетера – не передать. Усопшие – они, конечно, все не Аполлоны, но выстрел практически в упор оставляет от головы такое месиво… Одним словом, опознавали покойного сначала по костюму – дорогой, собака, у Елдашкина, небось, отоваривался – а потом по ауре, потому что лица у него почитай что и не было.