Он стоял над обрывом, подавшись вперед. Аскетичный рот стал мягким, робкая, блуждающая улыбка была на лице. Глаза смотрели вдаль, и весь он казался каким-то легким, стремительным, готовым воспарить над этой бедной, дорогой землей.
— Посмотрите, осинка выбежала на поле. Вся зарделась, застеснялась, бедная, — растроганным голосом промолвил Свецилович.
— Роман в последнем колене — выходи! Месть! Последняя месть! Авой! Авой!
Только теперь я понял, какой это ужас убить человека! Наверное, лучше подохнуть самому. И не потому, что я был таким уж святым. Совсем иное дело, если в стычке, в бою, в порыве ярости. А тут темная комната и человек, который прячется от тебя, словно крыса от фокстерьера. Я выстрелил из обоих пистолетов прямо в стену, бросил их на землю и пошел прочь.
— Это вам, Надежда Романовна… Может, поставите где… вспоминать будете…
— Дурак ты, Рыгор, — холодно обронил я, — Свецилович тоже был паном, а всю свою короткую жизнь вас, олухов, от жадной шляхты да кичливых судей защищал. Слышал, как над ним голосили? И я могу так погибнуть… за вас. Молчал бы лучше, если Бог разума не дал.