— Не трогать! — заорал на них начальник, когда у юношей обнаружилось естественное желание вступиться за физическую честь товарища.
Она прибавила звука футбольному комментатору, ушла в глубину своей «пещеры», взяла кипу французских журналов с модами, не первый уже раз она гасила в себе вспыхивающее вдруг раздражение против Лучникова, но вот сейчас впервые осознала четко — он ее раздражает. Проходит любовь. Неужели проходит любовь? Уныние стало овладевать ею, заливать серятиной глянцевые страницы журналов и экран телевизора, где наши как раз получили дурацкий гол и сейчас брели к центру, чтобы начать снова всю эту волынку-игру против заведомо более сильного противника.
— Отдайте мне мой дневник, господин Коккинаки, — хныкал Игнатьев-Игнатьев. — Верните грязную фальшивку. Марлен Михайлович весело оглядел присутствующих.
— Куда он денется? — сказал Антон. — Не утонет же.
— О господине Лучникове! — угрожающим баском завершил фразу начальник отдела.
«Теоретик» затравленно взирал на хохочущие лица, пока вдруг не понял, что смех дружественный, что он теперь замечен раз и навсегда, что он теперь — один из них. Поняв это, он похохотал над собой, покрутил головой и даже слегка прогалопировал, держа в кулаке свой непослушный орган.