Мы обнялись на прощание, и я полез в машину, не особо обращая внимание на чуточку удивленный взгляд шофера. Почему чуточку? Это Москва. Здесь для полного изумления всего лишь мокрой одежды мало, наши водители и не такое видели.
— На самом деле — очень литературно получается, — поморщился я. — Ощущение такое, что читаю самиздатовский роман где-то на «Авторов. нет». В книгах такие обороты к месту, а в жизни… Я не волшебник, господин Вагнер. Если медицина бессильна, что вы хотите от меня? А с учетом того, что вы во многом и есть она… Друг ведь не в муниципальной больнице, поди, лежит, а в одном из ваших центров? А там лучшее оборудование и лучшие врачи.
Что мне нравится в моих спутниках — они умеют не задавать лишних вопросов. Сказали «замри» — значит, замрут без всяких там «зачем» и «почему».
— Сколько ее не знаю, все чего-то егозит, егозит, — послышался глухой голос Лесного Хозяина. — Ведьма, одно слово.
— Я и говорю — глуповат ты. — Умрун взмахнул рукой. — Это — кладбище. Тут люди последний покой находят, но только те, что таковыми до конца оставались. Добрыми ли, злыми, честными, подлыми — неважно. Главное — они умерли так, как положено. Как заповедано богами, старыми и новыми. А «пиявец» — он уже не человек. И посмертие свое он на силу променял. Сразу все — и душевное, и телесное. Потому земля его не примет, как бы он ни старался, она его из себя извергать станет, попробуй кто его кости зарыть. А кладбищенская земля — сильней вдвойне, у нее предназначение иное, не такое как у пахоты или дна речного. Она живо своих от чужих отличит. «Пиявец» ей чужой.
Собственно, можно было бы из него вообще уволиться, но мне пока это не нужно. Боюсь предаться лени. Когда у человека нет сдерживающих факторов и хоть какой-то доли ответственности, он очень быстро начинает дичать. Сначала перестает придерживаться распорядка дня, потом бриться начинает через два дня на третий, а после и вовсе переходит к растительному виду существования. Мол — все равно спешить некуда.