- Площадь Равноденствия, центральная почта, - сказал Генрих извозчику.
Роберт поставил кружку на лавку, приподнял на прощание шляпу и зашагал обратно к дороге. Забрался в повозку, кивнул кучеру - можно ехать. Оглянулся на дом. Девушка, стоя у калитки, смотрела вслед.
- Есть источники, - многозначительно сказал Генрих. - Не отвлекайся. Цветы, запахи - это материальное эхо. А было еще информационное. К примеру, твоя баллада, которую сочинил неизвестно кто. Герб у 'стекольщиков', на котором появились колючки, хотя никто их не рисовал. Мои вещие сны о Дюррфельде, твои - о знакомстве с будущим мужем.
- Пойми, абсолютного равенства не бывает. Это любого дела касается. Мы вот вспомнили с тобой про машины - они разве всем доступны? Тот же поезд хотя бы. Если в вагон не пустят, потому что на билет не хватило, тоже начнешь возмущаться и руками махать?
Генрих говорил больше часа. Вываливал на собеседника факты, наблюдения, выводы. Сбивался, возвращался к началу, потом забегал вперед. Его рассказ не лился величавым потоком и уж тем более - не журчал хрустальным ручьем, а несся мутной стремниной, то и дело виляя и хищно вспениваясь. Будь это университетская лекция, Генриху стало бы очень стыдно за корявую подачу материала. Но сейчас он испытывал, главным образом, облегчение с некоторой долей злорадства. Словно, обозначив проблемы вслух, перекладывал их на чужие плечи.
Положив кругляш на салфетку, чтобы руны оказались точно под ним, Генрих стал наблюдать, как насечки заполняются светом. Темное мерцание сгущалось - через минуту стало казаться, что бороздки густо перемазаны дегтем. Генрих не отводил взгляда, пока не почувствовал, что кружится голова.