— Остальные? Нелюдь? Изменяющийся? Проклятый? Кто там еще?
Несмотря на дружелюбный тон, смотрел он на нас с подозрением. Я почувствовала, как напрягаются мышцы Веника под моими пальцами.
— Дура, — вышло даже ласково, — почему же тогда наши дома не полны детей, filii de terra не лопается по швам и мы трясемся над каждым? Думаешь, мало подстилок, готовых и за меньшие деньги на что угодно?
Я рассказывала про нашу тили-мили-тряндию, про Северные пределы, про стежки, соединяющие миры, про точки проколов — переходов, про нечисть: ведьмаков, бесов, демонов. Про время и про безвременье. Я хотела, чтоб она знала, на какой мир меняет привычный, чтобы она, если понадобится, сделала этот выбор с открытыми глазами, а не как я — «в омут с головой», а там будь что будет. Рассказывала про закон, который должен обеспечить ей относительную безопасность, про карантин, которому подвергаются все переселенцы. Новым жителям запрещается покидать стежку целый год. Когда возвращаешься к людям, там проходит десять лет. Исчезают друзья, умирают родители, кто-то спивается, кто-то уезжает в неизвестном направлении, кто-то не хочет тебя видеть никогда, а кому-то тебе самому стыдно показаться на глаза. За десять лет мир меняется, становится чужим, и тебе уже не хочется в него возвращаться.
— Отлично, — я отряхнула джинсы, — а что Ира?
Из дома баюна вышла понурившаяся явидь. В принципе все было понятно по ее внешнему виду.