Священник выслушал раннего гостя очень внимательно. Кивал головой, со всем соглашался. Был отец Валерий именно таким, каким надлежит быть сельскому батюшке: не слишком тучен, но и, упаси боже, не тощ; умеренно бородат; седоват, но еще не стар. Взгляд имел мягкий, лицо приятно румяное.
– Стул вон он. Допрыгаете как-нибудь, а я к вам приближаться поостерегусь, – улыбнулся Наполеон своей славной, открытой улыбкой. – На акробатов лучше любоваться издали.
– «Бужу», говорит, – перевела Вевея. – Это она в больнице умершую в первый раз увидела. Спрашивает: спит? Ей говорят: умерла. А Маняша не понимает. Ей объясняют: человек умер – это как уснул, только надолго. Не больно ему, и кушать не просит. Она и запомнила. Потом как-то раз докторшина кошка на стуле спала. Маняша спрашивает: умерла? Докторша занята была и, чтоб отвязаться: умерла-умерла, отстань. А сама не смотрит. Так Маняша взяла иглу лекарскую и ткнула – проверить, больно кошке или нет. Кошка с визгом со стула, а Маняша давай в ладоши хлопать. Понравилось ей. Теперь вот Февронью колет, всё разбудить хочет, бедная…
Второй подошла девушка, которую Эраст Петрович видел бродящей по саду. Но светлые волосы были спрятаны под черный плат, черной была и одежда. Опущенные книзу глаза ни на кого не смотрели.
– Я бы с удовольствием, – вздохнула девочка. – Мне с вами нравится. Но правда пора. Попадусь – Кобра живьем сожрет.
Немка вошла в освещенный тусклым огнем круг, кутаясь в шерстяную шаль. Ночь была зябкой.