Шараф, видно, сам волноваться начал, поэтому, согласно кивнув, тут же встал, закинув автомат на плечо. Мы отошли от места днёвки километра на три, прежде чем я увидел пыль на проходящей метрах в ста от нас дороге и услышал работу пулемёта. Зар-раза! Как жопой чуял, что наши проглоты во что-то вляпаются.
— А что, сейчас не понимаете? Тренировки каждый день, карты заучили только что не наизусть. Да и дело это, как ты правильно заметил — не наше. Задача чисто для терроргруппы.
— Илья Иванович, с ослабленным узлом и расстёгнутой верхней пуговицей вы, извините, смотритесь — как шаромыжник. Так что, пожалуйста, исправьте это…
— Вот именно… А ты говоришь — враги народа, репрессии, уничтожение генералитета, Сталин — людоед… Эх!
— Для себя я всё решил, поэтому и связался с Совет-ским командованием. Но сейчас решается судьба моего народа и я, как потомок древнего рода Гогенштауфенов, не могу сделать ошибку. — Подполковник помялся и продолжил: — Я и мои люди не сомневаются в вашем даре предвидеть будущее. И когда в начале сорок второго вы рассказывали о массовых бомбардировках наших городов, о создании фольксштурма, о тотальной мобилизации, я почему-то поверил сразу. В рассказ об английских концлагерях тоже поверил, зная, что они их ещё с Англо-бурской войны практикуют. Но вот когда вы говорили про зверства англо-американских войск относительно мирного населения, у вас глаза стали другими. Извините… ТОГДА я в это не поверил. И до последнего времени думал, что, скорее всего, мою страну ожидают неслыханные репарации, фюрер и его окружение будут подвергнуты суду, а от Германии в пользу стран победителей, как и после Версальского договора, отойдёт ещё часть территорий…
— Слушай, я ведь по-французски ни бум-бум. И аусвайса тоже нет. Если немцы тормознут, что делать будем?