Реардэн по-прежнему испытывал мучительную боль от осознания того, что она никогда не оставит его и у него никогда не будет права бросить ее; он мучился при мысли, что должен испытывать к ней хоть какое-то сочувствие, уважение к ее чувству, которого не мог понять и на которое ничем не мог ответить, мучился, понимая, что не испытывает к ней ничего, кроме презрения, необычного, полнейшего, нерассуждающего презрения, глухого к состраданию, к упрекам, к ее мольбе о справедливости, — и, что тяжелее всего, чувствовал гордое отвращение к собственному осуждению, к требованию считать себя ниже и ничтожнее этой женщины, которую презирал.