В Москве, разумеется, цвел и пах черный рынок. Имелись и своего рода «домашние едальни». На частных квартирах проверенным людям за хорошие деньги предоставляли обеды не хуже, чем «в доброе царское время».
На Кубани дело обстояло ещё интереснее. На западе окопалась Кубанско-Черноморская республика со столицей в Новороссийске. Она вроде бы была пробольшевисткой, но указания Центра там слушали, когда хотели. К ней тяготели иногородние. В станице Торговой сформировалась Кубанская Рада, которая, в основном, тяготела к кубанской самостийности.
Вообще-то, мне, выросшему в «застой», когда все газеты трендели «всё хорошо, прекрасная маркиза», нынешняя политика большевиков была удивительна. Они честно говорили и писали о своих ошибках и перегибах. И о репрессиях тоже. Потому-то в моем времени очень легко было писать о красном терроре — пошел в библиотеку, взял подшивку красных газет — и перекатывай себе. Их противники изо всех сил прикидывались белыми и пушистыми. Хотя в том же Ростове они много чего натворили. Да и дроздовцы тоже.
— Да, хорошо, что не вы командовали Доброармией. А что дальше?
— Ну, не прямо… Но и не слишком скрываясь. Эти коломенские деятели его почти сразу прихватили. И нашли у него кучу всяких документов. Из них выходило, что тип-то стоит во главе мощной организации, которая чуть ли не всему будущему Союзу щупальца запустила. Тип этот, Макаров по фамилии, и не отпирался. Да, дескать, глава. Назвал кое-какие имена. А ты представляешь, что такое Коломна? Глухомань. Чекисты забегали. Да только все, кого он назвал, тоже из «бывших», отпираются. Да и не похожи они на подпольщиков. Запросили помощи из Москвы. У наших-то опыта побольше. Разобрались.
Двигаясь вниз по Андреевскому спуску, я подавил в себе дурацкое желание заглянуть к Булгакову. Не знаю, что на меня накатило — потому что ни с Маяковским, ни с Есениным я знакомиться не пытался. Из великих литераторов я был знаком только с Алексеем Толстым — да и то потому что брал у него интервью о работе в Комиссии по расследованию деятельности царского правительства, в которой он трудился. А тут пробило. Но потом подумал — а что я ему скажу? Булгаков ведь ещё вообще ничего не написал и, скорее всего, даже не знает, что станет писателем.