— Успокойся, — жестко произнес Аврелий Яковлевич. — Хотела б она город изничтожить, не игралась бы. Я ж предупреждал, что колдовка эта — такой силы, с которой аккуратно надо быть.
Ведь четвертые сутки, а никто ничего не говорит… Себастьян заглядывал. Ему к лицу белый костюм, и рубашка выглажена, накрахмален воротничок. Запонки поблескивают. Булавка для галстука подмигивает и сверкает, переливается камушек в подвеске. Себастьян его то и дело трогает, точно желая убедиться, что камушек этот на месте.
Поначалу потому, что надо есть. Потом пришел голод, и такой зверский, что Гавел вяло удивился — никогда-то прежде, даже перебиваясь с овсянки на постный кисель, он этакого голоду не испытывал.
Евдокия повернула перстень камнем внутрь.
Шаг. И словно бы холодом в сердце самое плеснуло… что она, Лизанька, делает? Разве папенька желает ей зла? Не желает… и сама Лизанька себе зла тоже не желает… и выпало все вот так… престранно… и если повернуть…
— Это сейчас. А потом? Все ведь знают и… станут говорить… пальцами показывать… а если, не приведите боги, я…