Я вспоминаю наш поселковый хлеб на два лотка, и, понимаю, мир давно разделился, и даже, не по идейно-политическому окрасу, идеологии, а совершенно по другому принципу. Но…
У нас в селе (это там, где пенсия живет) все, как на войне, по-настоящему: выгоревшее поле с воронками от разорвавшихся снарядов, сгоревшая техника, крыши и заборы, посеченные осколками, деревья, разрубленные снарядами, а, чуть поодаль, на кладбище, блиндажи, гаубицы, заминированный мост к селу, заминированные поля, обгоревшая земля…
На смену теперь шахтеры ходят группами, автобус их забирает в заранее оговоренном, тайном месте (остановка общественного транспорта — это место охоты лэнэровцев за живой силой).
- Моя теща, — гордо кивнул он в сторону орущего монументализма,- хана пацанам. Завтра от их блиндажа камня на камне не останется, еще и следы заметать будут и асфальт новый положат ( у нас асфальт сильно побит танковыми траками) – я ей сказал, что видел с мужиками, как рефрижератор с гречкой и тушенкой приехал, печеньем и кофточками французскими, уже третий день, мол, мужики по блату тянут. Щас она им покажет действие коммунизма в натуре. Она в 90-е у братков сумку с зарплатой нашей бригады забрала, они ей потом, еще месяц ей колбасу домой носили, щоб не задрала жалобами...
- это когда боишься жить, говорить, то что думаешь на своей земле, а уже привык к свободе, и отвыкать не хочешь.