Под вечер третьего Игнашка открыл глаза, неожиданно ясным взором обвёл округ себя, потом слабо улыбнулся.
— Мужики! — крикнул он. — Не замай! Это моего приятеля овцы, не забирайте последнее. Фархадка хоть и бусурманин, а человек душевный.
Уходя, Семён оглянулся. Щегол снова сидел на перекладине и, нахохлившись, смотрел вслед путнику.
И был ещё один человек, которого Васаят не то что вслух, но и в душе ненавидеть боялся. Да и как злобствовать на благодетеля своего, из-за которого жить стал сладко, хоть и не так, как хотелось. Чуть поджила стыдная рана, Василий сам похромал к хану, говорил с ним покорно и даже малым не попенял обманщику, словно с самого начала о таком договаривались. Спрашивал о делах, о том, какая должность ему будет при везире, сколько и чего на прокорм дадут. Таким разговором Салим-хан остался доволен, отвечал скопцу ласково и всякого обзаведенья прислал больше, чем собирался.
Семён повернулся, разглядывая недоброжелателя. Говоривший был совсем молод, но снаряжён добротно. Видать, из боярских детей или малороссийской шляхты. Пороху ещё не нюхал, но говорить умеет красно. Такой и впрямь может арапником перетянуть.
Зверь лютый, о котором на Руси всего и памяти осталось, что в скоморошинах! А тут, значит, схоронился зверь, рыщет по прохожую душу, искайяй, кого поглотити. Семён глянул в жёлтые с прорезью глаза и ощутил себя мышом перед котофеевой мордой. Но лютовище не торопилось прыгать, лишь гнало непрошеного гостя от лакомой поросятины.