– Я? – басом спросил третий из сидевших у костра. – Это от кого же я бегать буду?
– Вчера, – сказал он, пристально глядя на меня, – вы забыли в «Музыкальной табакерке» свой саквояж. Вот он.
– Я слышал, – сказал я, – что он поменял конец. Теперь перед патрулем идет матрос.
– Понимаю, понимаю. Все понимаю, – сказал Сердюк, с ненавистью глядя на Кавабату.
Бог знает, что произошло бы дальше – наверно, через секунду я застрелил бы его, с тем меньшим сожалением, что цвет его лица ясно указывал на предрасположенность к апоплексии, и вряд ли ему суждена была долгая жизнь. Но тут произошло непредвиденное.
Я поглядел на него – при ближнем рассмотрении уже не казалось, что в его лице есть что-то зверское, просто его черты были грубыми, обветренными и опаленными горным солнцем. Больше того, несмотря на всю грубость этого лица, ему было свойственно задумчивое и словно бы даже мечтательное выражение.