Кажется, я заорал это. Осипшим-то горлом.
Отличать ничего не пришлось. Я, пыхтя, распялился между двумя толстыми ветками, осторожно дотянулся до неровного клока прутьев, смахивающего на раздавленную грузовиком корзину, раздвинул зернистый снег, немедленно стекший мне в рукав, а потом за шиворот, и подцепил пальцами мягкую округлость. Единственную. Сунул ее в карман и полез вниз.
Было бы странно, если бы свет зажегся – в таком-то дурном месте и когда он так нужен.
– Я тебе книжку народных рецептов покажу, – пообещал я, решив не вдаваться в подробности по поводу того, как мы всем классом вслух читали рецепты пельменей с коноплей и прочих легалайзовых радостей. – Чего вошкаешься?
Он опять улыбался. Не снисходительно, а растерянно – губами в коросте. Папа выглядел очень больным. Вернее, изможденным и страшно постаревшим, как заблудившийся в пустыне. Умирающим от недоедания он выглядел. С его-то нормативами обжирания. Ничего не понимаю.
– Kit, piçraq! – крикнул я, чтобы отвлечь и тормознуть зомбака, и приготовился снова прыгать. Куда деваться-то. Следопыт, ежова печень.