Марат-абый не реагировал. Он пытался пройти сквозь скамейку. Не бился в нее коленями и не пробовал перепрыгнуть, а давил коленом и бедром. С нечеловеческой силой давил. Скамейка держалась, но гнусно постанывала, а треск пола я слышал подошвами даже сквозь грохот колес.
Сипло крикнул, сам себя сквозь гул в ушах не услышал. А Марат-абый услышал.
Ведро было очень легким до порога. Едва я его перешагнул, руку будто гиря оттянула, а на следующем шаге еще и задергала во все стороны – как Киров чокнутый ротвейлер, с которым я напросился погулять однажды. Он мной пол-улицы вспахал и чуть руку из сустава не выдернул. Только ротвейлер молча рвался, а бичура отчаянно верещала. Дергала рукой, упиралась мелкими ножками, пыталась укусить почти незаметными зубами и кричала. Как капризный или очень испуганный ребенок.
Но корень вынулся удивительно легко, как свечка из торта, – длинный, толстый и весь в отростках.
И быстро спрятал нож в карман, глядя на дальнюю дверь.
Она мне так и сказала: ты не наш. Ты татарский еле знаешь, а язык – это qoral. Вот что морское вспомнить не мог.