Я осторожно отряхнулся, раскопал ноги, встал и снова рухнул в мятую землю. Освобождение всегда неудобно – опереться не на что. Ноги были как подтаявшее эскимо. Оживлять и разминать их пришлось, пока солнце не выползло за медвежий череп.
Там было как в ванной ночью, если свет отрубили. Ушей коня не видать, подумал я и сам не понял, при чем тут конь. Конем тут и не пахло. И свиньей тоже не пахло, сообразил я наконец. Позавчера вонь с ног валила и голову наизнанку выворачивала, а теперь словно в сарай зашел, пыльный, но неживой и совсем пустой. В котором никто не гадил, не ходил и не дышал минимум год.
– О, а чё, вы уже не родственники? – удивился пухлый, а дохлый, покосившись на меня, совсем перегородил проход.
Внутри у меня ухнуло и стало прохладно, хотя огонь свечки колыхался у самого лба. Волосы, кажется, разбегались друг от друга в мелкие пружинки.
И в понедельник приезжают Зулька с мужем и нерожденным ребенком.
Это был комок денег – пятидесяти– и сторублевки – и паспорт. Мой. Из него торчала зеленая бумажка. Можно было не разворачивать – и так понятно, что Дилькино свидетельство о рождении.