Шук вытер пот со лба: ему стало жарко. Голова слегка закружилась. Он снова сел на кровать.
Так, он сидит здесь уже сорок минут. Это уже совершенно ни в какие ворота, даже для России. Номер Гельмана по-прежнему не отвечал. Власов решительно поднялся. Официант, на сей раз наряженный под мексиканца, заскользил ему навстречу.
Микки заревел: вкусные булочки могли уплыть.
— Приехали, — прервал его раздумья Эберлинг, паркуясь напротив торца многоподъездной двенадцатиэтажки. Дом растянулся чуть ли не на полкилометра от Каширского шоссе до Домодедовской улицы. Обойдя окруженный какими-то сомнительными по виду и запаху ларьками вход на станцию подземки «Домодедовская», друзья направились к зданию. Фридрих скользнул неодобрительным взглядом по торцевой стене, до двухметровой высоты размалеванной автографами местной шпаны. Помимо признаний в любви, обещаний «урыть», неряшливо набрызганной из пульверизатора огромной эмблемы команды «Спартанец» и изложенных явно другой рукой характеристик умственного уровня и сексуальной ориентации ее болельщиков, а также, разумеется, неизменного русского триграмматона, присутствовавшего аж в двух вариантах, красовался здесь и толстый контур пятиконечной звезды. Правда, нарисован он был белой, а не красной краской, так что мог означать не запрещенную большевицкую, а всего лишь неодобряемую американскую символику. Но в этом, конечно, хорошего тоже было мало.
— Умные люди тоже подвержены влиянию своего времени и своей среды, — перебил Юрий, не желая оставлять без ответа прошлый тезис. — Разумеется, юдофобия возникла не на пустом месте. С одной стороны, как я сказал, зависть к более умным и успешным — это мотив простонародья...