В дверь деликатно, но настойчиво постучали — очень уж не ко времени. Заглянул иподиакон.
— Господа! Господа! — провозгласил Краснов. — Только что родилось стихотворение. Послушайте, господа, экспромт. В стиле великого Державина! «Ода на чудесное избавление дроздовской царицы Марьи Афанасьевны от смертныя опасности».
— Ой, как бабушке-то сказать? — схватился за голову Петр Георгиевич.
И молитва вспомнилась: «Заступнице усердная, благоутробная Господа Мати! К тебе прибегаю аз, окаянная, и паче всех наигрешнейшая: вонми гласу моления моего, и вопль мой, и стенание услыши…» На словах «якоже корабль в пучине, погружаюся в море грехов моих» ствол стал накреняться, стремительно убыстряя движение, и сбросил монахиню в черное и гулкое пространство.
Заседание возобновилось после перерыва, в продолжение которого между приезжими законниками состоялось горячее обсуждение перспектив дела. Большинство склонялись к тому, что обвинение выстроено толково и захолустный прокуроришка подложил Гурию Самсоновичу своей речью изрядную свинью, однако не таков Ломейко, чтобы спасовать. Наверняка блеснет еще более виртуозным красноречием и затмит провинциального златоуста.
— Есть повод. Он меня по носу щелкнул, и сильно, до крови, а я стерпел. Тоже о детях подумал…