— Нервы не выдерживают! Грач вчера сказал, что уезжаем завтра в полночь. Сегодня говорит: скорее всего завтра, но во сколько, неизвестно. Так уезжаем или нет?
Пускать в ход кулаки, собственно, приходилось редко. Хватало одного взгляда и бешеной гримасы, которая перекашивала лицо штабс-капитана в минуту гнева. За годы войны ярости в душе накопилось много — иногда казалось, что весь из нее одной и состоишь. При малейшей провокации лютая злоба вскипала в секунду. Романов ощущал себя раскаленным самоваром, который пышет паром и плюется обжигающими брызгами.
— Да-а, кошки-матрешки, серьезный человек… И поперхнулся, глядя на собеседника. Крякнул. Ну, племя молодое, незнакомое!
С поля донесся жалобный, пронзительный звук. Это низкорослая пышногрудая барышня в гимнастерке и сползающей на лицо фуражке пыталась выдуть из горна какой-то сигнал.
— Форму сдай и чтоб ноги твоей здесь не было.
Дружить с бабами пришли солдаты из нескольких соседних частей: артиллеристы, стрелки, саперы, спешенные драгуны. Вся эта взбудораженная масса бродила вокруг «кобыльника», пытаясь отыскать хоть какую-то лазейку.