Неожиданно свалившаяся на мою голову увольнительная большой радости не доставила, да и идти в городе мне некуда и не к кому. Хотя от возможности покинуть стены военного городка и на несколько часов ощутить себя относительно свободным человеком откажется только полный дурак. А еще я ломал голову — к чему бы все это? Чернила, которыми было вписано мое имя, отличались от чернил гавриловской подписи. Значит, Остапчук имеет запас уже подписанных бланков, которым распоряжается сам. И что это значит? Старшина решил стравить меня с Ивченко? Но я ему дорогу вроде не перебегал. Или тут какие-то другие причины? Уснул, так и не придя ни к каким выводам.
Гаврилов пару раз пересек свою каморку, хотя что там пересекать — два шага туда и два обратно. Остановился передо мной, постоял, размышляя, наконец, вскинул голову — ростом он существенно ниже меня — и произнес.
Навстречу мне идут люди, заросшие, изможденные — окруженцы. Теперь становится понятно, зачем рота до сих пор сидит на той высотке — держит коридор. На типа в трофейной блузе, зачем-то идущего без оружия на правый берег, только бросают подозрительные взгляды, остановить никто не пытается. Вскарабкиваюсь по скользкому спуску на правый берег и пытаюсь оценить обстановку. Слева вяло постреливают, а справа, куда мне надо, пока тишина, вот и хорошо.
— Уходить надо, когда дальше погонят. Выбрать момент, и в кусты.
— Граната, — пояснил Аникушин, — наступательная. Румынская. Или венгерская.