Дед оказался въедливым: интересовался положением на фронте, международными событиями, прогнозами на окончание войны. А мне особенно болтать не стоило, поэтому старался отвечать покороче и не очень определенно. Дед недовольно кряхтел и продолжал расспросы. Так под разговоры, когда уже начало темнеть, добрались до дедовой деревни.
Оказалось, что «господин зондерфюрер» — это уполномоченный местного гестапо в лагере. Русский язык он знал довольно хорошо, во всяком случае, обходился без переводчика. Пленных в лагере было немного, вновь прибывших всего четверо, поэтому торопиться гестаповцу было некуда. Беседа протекала в таком ключе: хозяин кабинета сидел на столе, свесив одну ногу, в правой руке он держал отполированную до блеска палку, похлопывая ею по ладони левой руки. На другом конце палки видны были бурые пятна.
Подошел взводный. Тоже на ногах еле держится. Вот вроде и обоймы со снарядами мы не таскали, и даже маховики наводки не крутили, а вымотались, будто вагоны с цементом без перекуров разгружали. Видимо, сказывается нервное напряжение.
Перед высоткой лежит десятка три трупов, почти сливающихся с серой грязью поля. Только по каскам и можно их пересчитать. Еще дальше замер один из бронетранспортеров, второй успел уползти.
— «Черчилли», — равнодушно бросает водитель, — из тяжелого танкового полка.
Комбат потом гоголем расхаживал перед полковым начальством, выпячивая грудь, небось дырку для ордена уже провертел. «Это я левее ноль-десять скомандовал!». Какие ноль-десять? Самолет шел прямо на батарею, то есть «курсом ноль». Полный придурок.