Через час он остановил машину на Оленьем Валу. Павел не помнил, как вырулил туда, как выбирался из Алтуфьева, от Людкиного дома. Все было словно задернуто туманом. В памяти осталась кровь на оливковой коже, застывающие глаза, тросик, рвущий ладони, сухие хлопки, пули, отщелкивающие кирпичную крошку в сантиметрах от его рук, бег по крышам, прыжки, лестница, опять крыша. Он вышел из машины, забросил за спину сумку, перешел через улицу, поднялся на крутую обочину и вошел в полумертвый, изгаженный, больной лес. Машины шумели за спиной, слева, справа. Ноги сами вывели его на сырую тропинку, и Павел зашелестел опавшими листьями, спугнул какую-то парочку с коляской, отошел в заросли бузины, сунул два пальца в рот, но исторгнуть из себя ничего не смог. Пустой желудок судорожно сокращался и только наполнял рот горечью. Он вернулся, пошатываясь, на тропинку и пошел дальше – туда, где ему почудилась свежесть. Впереди открылся пруд, вода в нем пахла плохо, Павел наклонился над зеленоватой мутью, но выпить не решился и пошел еще дальше, пока не споткнулся и не завалился в бурьян у какого-то забора. Только тогда он что-то вспомнил, не глядя открыл сумку и, выудив оттуда бутылку воды, выпил ее без остатка.