— Что вы скажете, если я отвечу, как обычно отвечали мне: любовь — это прощение?
Когда Рорк вошёл в кабинет, очертания фигуры декана неясно плавали позади письменного стола, покрытого резьбой на манер столика в исповедальне. Декан был низеньким толстым джентльменом, чья полнота несколько сглаживалась непоколебимым чувством собственного достоинства.
Гости посмотрели на Митчела Лейтона. Он полулежал в кресле, обитом гобеленом, вытянув ноги вперёд, как несносный ребёнок, гордый своей неуклюжей позой. Почти всё в облике Митчела Лейтона было несоразмерно: его тело начало расти, обещая стать высоким, но этого не случилось — длинный торс покоился на коротких, толстых ногах; кости его лица были тонкими, но плоть, покрывающая их, сыграла с ним злую шутку: её было недостаточно, чтобы лицо выглядело полным, но вполне достаточно, чтобы предположить, что он хронически болен свинкой. Митчел Лейтон выглядел постоянно надутым. Это было обычным выражением его лица. Казалось, будто он дуется всем телом.
— Не хочу отрывать тебя, если ты занят, Говард. Я не по делу. — Он не видел Рорка пять дней — после того ужина.
— Я отвечу, что это непристойность, на которую вы не способны, даже если считаете себя специалистом в подобных делах.
Жюль Фауглер повернулся и увидел, что на него смотрит Тухи. Тухи улыбнулся, его улыбка не была лёгкой и беспечной. Это был одобрительный комментарий, признак того, что Тухи считал разговор серьёзным. Фауглер посмотрел на остальных, взгляд его был презрителен, но смягчился, остановившись на Тухи.