— Рубануть меня хотите от всей души, Аркадий Петрович? — понятливо подхватил Иван Матвеич. — Не советую, ничего не выйдет, а кончиться может плохо, так что и не пытайтесь… Вы уж не сверкайте так на меня глазами, молодые люди. Прошу прощения, ежели сказал что обидное и неприличное, — но все исключительно из восхищения вашей красой, дражайшая Лизавета Дмитриевна… Голову я потерял форменным образом…
Весь день оно следовало за обозом, как на привязи. То взлетало высоко в небо, становясь едва заметным золотистым пятнышком, то висело над головами, над крышами возков так низко, что стволом ружья можно дотянуться, то, придя в состояние тонкого полотнища, справа или слева скользило над самым снегом, все же его не задевая, — там, где оно плыло, на снегу не оставалось ни малейшего следа. Порой оборачивалось чем-то напоминающим то летучую мышь, то птицу, то страшную нечеловеческую рожу, — а порой испускало звуки, напоминавшие то довольный хохот, то волчьи завывания. Иногда пропадало надолго, вселяя в сердца надежду, что наваждение сгинуло окончательно, — но всякий раз объявлялось вновь.
Он тихо покачивался взад-вперед, запустив руку под шубу, тихонечко постанывая.
Охваченный страхом и отвращением, поручик отчаянно забился — и проснулся, никаких сомнений.
Поручик старательно прислушался к своим чувствам и ощущениям. Что-то странное происходило: он и в самом деле, как наяву, ощущал стиснувшие его плечо сильные пальцы. Коснувшись стены ладонью, опять-таки явственно ощутил твердость и прохладу дикого камня, покрытого причудливыми росписями. Во сне так никогда не бывает.