Они простились у ворот, и папа отнес меня в дом.
Я стала беглецом, поскольку бегство оказалось самым эффективным способом защиты, любой открытый конфликт разрешался не в мою пользу, если я возражала им, это называли хамством, если молчала – неуважением или тупостью, а делать то, что говорят, было бесполезно – никто и никогда не был доволен результатом, да мне и не позволяли ничего делать. Если я бралась мыть полы, мне велели идти делать уроки, посуду мыть было нельзя, потому что разобью, чистить картошку нельзя, потому что порежусь, когда же я оставляла попытки помочь по дому и шла-таки делать уроки, меня называли бездельницей.
А я стояла чуть в стороне, придерживая собак за ошейники, и думала: как же я раньше не догадалась? Конечно, Афган! И шрам Федора Сергеевича, и его хромота – это, наверное, он был ранен там. Ранен – у меня это в голове не укладывалось. Ранен. На войне.
Утром Геша старательно соскреб с горчичников напыление, щедро натер этим делом громадный коровий мосол и потащил в условленное место. Следом отправилась и я с собаками.
– Да, мам, очень красиво. – Я сняла курточку, оставшись в простой белой майке. – Спрячь ее пока, ладно? Я же не буду в ней каждый день ходить, да?
– Хорош! – сказал он, когда Ричард взял барьер.