– Папочка, я должна это сделать? – спросила Чарли во второй раз. Она почти плакала.
– Пожалуйста. Мистер Стейновиц будет здесь в десять тридцать.
Она бросилась к нему на шею и расцеловала. Рэйнберд прижал ее к себе. По-своему он любил ее, сейчас больше, чем когда-либо. Сейчас она принадлежала ему, а он, хотелось верить, ей. До поры до времени.
– Папочка? – спросила она невнятно, все еще в полусне. – Я ушла, как ты сказал, чтобы меня не видели.
Потянулись другие уборщики; они перебрасывались анекдотами, хлопали друг друга по плечу, кто-то хвалился, как он вчера сбил все кегли двум шарами, другой – что первым же шаром, говорили о женщинах, машинах, о выпивке. Обычный треп, какой был, есть и будет до скончания мира – аллилуйя, аминь. Они обходили Рэйнберда стороной. Рэйнберда здесь недолюбливали. Он не посещал кегельбана, не говорил о своей машине, и лицо у него было такое, точно у киномонстра, сотворенного Франкенштейном. При нем всем становилось не по себе. Того, кто решился бы хлопнуть его по плечу, он бы в порошок стер.
– Возможно, вы правы. Возможно, я охочусь за своей смертью... признаться, не ждал от вас, Кэп, такого цветистого оборота. Пожалуй, вас недостаточно воспитывали в страхе божием.