Он подошел, вытащил ее из кресла и прижал к себе вместе с гуцульским пледом, разбитой губой, недодуманными мыслями, страхом и непониманием. Он ничего не хотел знать, и психологические этюды были ему ни к чему. Он ни о чем не думал. Не существовало никакого “потом”, которое могло бы остановить его. Он тискал ее, сжимал и лапал, круша какие-то одному ему ведомые преграды. Он рычал и скулил, как зверь, и боялся задеть ее губу, как самый трепетный из любовников. Он шарил по ней руками, наспех изучая ее и стаскивая с нее одежду. Ему было почти все равно, что она чувствует, каково приходится ей в эпицентре его яростной атаки…