Полкан накладывает тушенки – и Егору, и Тамаре – не ест, ее дело, а его дело – предложить; крякает, опрокинув стакан самогона. Егор тоже выпивает, хоть и не так залихватски. Мать смотрит на него стекляшками. Полкан притворяется, что за столом – живой человек, а не кукла, и что ужин – обычный, первый, а не тайный, второй.
– В жопу иди! Думаешь, она тебе даст, дубина ты рыжая? Иди вон за сифами на Шанхае ухаживай! Самый твой уровень!
Мишель кое-как унимает ее, лезет по ящикам, ищет спирт и бинт – у деда точно было.
– Говорю тебе, он все по существу. Ты сам-то вот, ну, там… Шкурой не чувствовал, е-мана, что там бесовщина какая-то, на Шанхае? В последнее время прям в воздухе висит…
– Ну ты ж говоришь, что это наши с ними так… Во время войны. Ты-то должен знать! Ты ж воевал тогда! Ты же, бля, комендант!
– Вы, кто страдали. Вы, кто терпели лишения. Вы же знаете, что нечестивец вам приказывает! Тот, кто жрал вдоволь, пока вы голодали! Тот, кто лгал вам в ответ на ваши вопросы и отворачивался в ответ на ваши мольбы! Вы постились, а он жировал. Вы плоть умерщвляли, чтобы духом вознестись, а он потакал ей, потому что духом ничтожен. Сейчас я прошу вас о милосердии, а он о смертоубийстве. Кого послушаете?!