— Понял тебя, Жора. Будем держать ухо востро.
— Ты почти увернулся. Немцы это называют — рефлекс. Он, рефлекс, у тебя хороший. Будет толк.
Грязные усталые нарвцы кто в нательных рубахах, кто с голым торсом вразнобой таскают из леса лапник и валежник, закидывать грязевые ямы на разбитой тележными колесами дороге да поддерживать редкие костерки, а мы такие красивые, в ярко-красных чистых камзолах бодро шагаем вшестером ровной колонной по двое. Они питались уже не первый день абы как, чем Бог послал, приготовленном на костерке в поле а то и вовсе всухомятку, а мы сегодня плотно позавтракали домашней кухней. А еще мы вчера мылись в бане — я у офицеров, ребята у нас в деревне — и были чисто выбриты дорогой английской бритвой, важным достоянием нашей артели. И еще в моем шестаке не было ни одного человека с золотым галуном на рукавах, белым или тем более желтым шейным платком. То есть издалека видно, что мы тут обычные люди, свой брат-солдат. А то, что Ефим меня назначил мелд-ефрейтором — то есть временным командиром группы, согласно здешнему артикулу — так этого по мундиру не видно, о том только в цыдулке написано. Которая пригодится разве что если по дороге какой-нибудь старший офицер попадется.
— Ага, оно самое, Жора. Вот таких пятнистых лошадок и называют — пегие.
— Ты кушай, кушай. Людям твоего уровня нужно больше глюкозы.
— Кексгольмцы? Я верно услышала? Счастье-то какое! Кексгольмцы, родненькие вы мои!