Абигайль, не издав ни звука, схватилась за щеку, уставившись на мать огромными, мгновенно наполнившимися слезами обиды и злости, глазами.
Взгляд неумолимо стремился вниз — туда, где бледные пальцы сжимали края полотенца, где влажно поблескивала в льющемся из ванной свете чистая нежная кожа шеи — поэтому разговор я предпочел стремительно свернуть.
Старая поговорка в его устах почему-то звучала как будто бы с издевкой.
— Молчи, Аннетка! — громыхнула почтенная дама, и в голосе послышались отзвуки грома, и вся вода, что была в этом доме, в трубах, в графинах, отозвалась на ее гнев.
Я поблагодарила охранницу вполне искренне — для своих возможностей она была исключительно мила. С момента моего водворения в изолятор прошло уже почти четыре месяца. Вообще, нынешнее мое заключение отличалось от предыдущего разительно: сокамерницы задирать меня не пытались, охрана поглядывала сочувственно…
Рыдания душили. Я заталкивала их внутрь, глубоко-глубоко, чтобы ни звука не сорвалось с губ, и от этого почти не могла дышать. Только жадно, беззвучно хватала воздух и старалась не шмыгать заложенным намертво носом. Со слезами было проще — я их не удерживала, они катились по щекам, капали с носа, с подбородка на грудь, на рабочий стол в том самом углу мансарды.