Далее мое внимание переключили на пару «девушек» лет двадцати… с изряднейшим хвостиком. При абсолютном внешнем различии их объединяли прически, вернее сказать, чудовищное количество времени, затраченного парикмахерами на сооружение затейливых конструкций из ленточек, шпилек и закрученных в разные стороны локонов.
Нарисованная перспектива, если смотреть из реалий 1930 года, должна казаться несусветной глупостью, я с уверенностью полагал, что крепко битый жизнью собеседник лишь усмехнется, ну хотя бы в глубине души, над глупыми штампами юности. Однако…
– Лекарство, осталось тут на несколько приемов, – немного слукавил я. – Но должно вытянуть.
Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех. Контрики из бывших надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-за меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившаяся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей – судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!», передал им большой кондитерский пирог и цветы. Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но немало не преуспел.
– П-п-постараюсь, – пробормотал я, едва сдерживая слезы.
– М-м-м… – нерешительно начал я, как бы вспоминая, и вдруг понял: второй-третий наводящий вопрос, и ложь непременно выползет из-под правды, раздавив в мелкую труху хрупкое доверие, а с ним надежды на сотрудничество. Пришлось выложить все как было: – Не хотел, но внезапно вышел один против двоих…