Последнее слово повисло в воздухе, будто грозовая туча, распростершись над площадью, над людьми вокруг; епископ развернулся и, тяжело передвигая ноги, прихрамывая, молча скрылся в едва освещенном ранним солнцем нутре собора. Его молчание тоже осталось здесь, окутавши толпу, точно туман, плотный, непроницаемый, тяжелый. Горожане все так же молча стояли, не двигаясь с места, не переговариваясь, не глядя друг на друга, и сколько себя помнил — Курт такое видел впервые; обыкновенно после всякой проповеди в толпе поднимается шум или хотя бы редкий гомон, обыкновенно слышны горячие или равнодушные обсуждения сказанного или хотя бы насмешливые замечания. Сейчас, здесь, была тишина…
Видение длилось миг или два, тут же исчезнув, растворившись, сгинув, оставив после себя ощущение могильного холода, запах древнего запредельного страха и чувство внутренней пустоты, словно кто-то залез когтистой лапой в нутро и одним махом вырвал душу…
— Фридрих фон Шпее. Это священник, жил еще во времена, когда «Молот» был в ходу, а братья-конгрегаты не церемонились с методами и особенно не утруждали себя ни сбором доказательств, ни вообще хоть какими-то расследованиями. Фон Шпее был одним из первых, кто попытался сделать хоть что-то, чтобы это прекратить. «Cautio Criminalis» — «Предостережение следователям»; книга, которую он написал, нами она изучалась в академии, а в его время вполне могла отправить автора следом за теми, кого он защищал… Вот. — Курт отлистал несколько страниц ближе к концу книги и зачитал вслух: — «Я часто думал, что мы лишь потому не все являемся колдунами, что не прошли через пытку. И это не пустое хвастовство, когда позже один инквизитор осмелился бахвалиться, что если бы ему в руки попал Папа, то и он бы сознался в колдовстве». Или вот: «Дознаватели будут чувствовать себя опозоренными, если им придется вынести оправдательный приговор женщине; если уж она арестована и закована в цепи, ее виновность будет доказана любыми средствами. Тем временем невежественные и упрямые священники изводят несчастное создание так, что она признается во всем, независимо от своей виновности; ведь если она не сделает этого, говорят они, она не найдет спасения и не сможет получить причастия»… Учитывая время, когда это было написано — сравнить это можно разве что со взрывом бочки с порохом посреди людной площади. Книга в свое время наделала много шума: фон Шпее вывернул всю подноготную, включая подробно расписанный материальный доход, который получали все участники процесса, от exsecutor’а до местного владетеля, рассказал о методах и внутренних предписаниях, о которых прежде информация вовне не просачивалась… Вот то, что он сам не оказался в числе казненных после этого — и впрямь не иначе как Господне благоволение и настоящее чудо.
— Ты и так сделала много, — возразил он твердо. — Даже при всей туманности полученной информации я уже знаю куда больше, чем знал полчаса назад. И главное, как я посмотрю, ты не расплатилась за это так жестоко, как в прошлый раз… Ты ведь в порядке?
— А что мне делать, если утром ты не вернешься?
Нессель все время их короткого разговора сидела в сторонке, явно не слишком обращая внимание на то, что происходило вокруг, вслушиваясь во что-то свое, видимое и слышимое лишь ей одной; по временам Курт, видя ее отстраненный взгляд, мысленно ежился от мимолетного, но оттого не менее неприятного ощущения беспомощности. Вокруг бурлила какая-то другая жизнь, рядом с привычным человеческим миром жил своей жизнью иной мир, существуя сам по себе; этот мир видит его, майстера инквизитора, грозу малефиков Молота Ведьм, а он — он не видит, не слышит, не разумеет в том мире ничего, не имея возможности контролировать даже то, что касается самого себя, не говоря уж о каком-то влиянии на нечто большее. Порой возникало ощущение пристального взгляда в спину — и Курт всеми силами преодолевал нелогичное желание обернуться, понимая, что на деле нет никаких неведомых ужасающих сущностей, витающих вокруг него, пытающихся заглянуть в душу, тянущих к нему лапы и щупальца, лезущих в мысли… Или все же есть?..